Книга Интеллектуальный ресурс. Ядро экономики «Капитала 3.0» - Андрей Курпатов

Точно так же как рынки нуждаются в доверии, государства (их правительства) нуждаются в лояльности населения, а для этого необходима его трудовая занятость. Эта лояльность является ресурсом, позволяющим власти сохранять свои позиции, и для удержания этого ресурса власть использовала принадлежащий ей ресурс влияния на финансовый рынок – печатный станок, госгарантии, национализацию и др. Иными словами, правительства использовали свой ресурс влияния на финансовый рынок ради сохранения необходимого им ресурса – лояльности населения. Состоявшаяся сделка, возможно, стала крупнейшей за всю историю человечества – был осуществлен своего рода «обмен» («покупка») одной ценности на (за) другую, но обе эти ценности не были в процессе этого обмена ни предметами, ни конкретными финансовыми обязательствами, ни даже какими-то определенными действиями или даже взаимными услугами. Словно бы вообще ничего не произошло (именно по этой причине может казаться, что этот кризис был остановлен одной силой слова, для чего даже придумали специальный термин – «вербальная интервенция»), просто определенная сила перетекла с одного места в другое, а оттуда, и по этой причине, что-то перетекло в третье, и это третье каким-то ожидаемым образом повлияло на первое. И судя по всему, само это движение некой силы взаимоотношения и является ресурсом.

Раньше, когда в ходу была смитовская «невидимая рука рынка», мы на самом-то деле уже понимали ее как некий ресурс (хотя и не рассматривали в таком качестве): возникновение конкуренции – это ресурс, доступ к потребителю – это ресурс, свободный валютный курс – это тоже ресурс, то есть возникающая и работающая сила взаимоотношений. Но она – эта сила – никогда прежде не имела непосредственного и реального собственника, она была как бы безличным ресурсом – ресурсом реальности, ситуации, положения вещей, но не конкретной, так или иначе персонифицированной, инстанцией – чистым отношением. Да, конкуренцию на конкретных рынках кто-то разрешал или запрещал, но потом сама конкуренция становилась ресурсом, а не тот, кто ее разрешил. То же самое касается и валютного курса, доступа к потребителю и т. д. и т. п. – тот, кто держал руку на соответствующем рубильнике, не был прямым и непосредственным выгодоприобретателем от обладания этим ресурсом. Авторитарные режимы, которые пытались стать «выгодоприобретателями» в этой конструкции, как раз по этой причине всё и теряли: после того как ты отпустил, отдал, смягчил, разрешил и т. д. – ресурс начинает действовать сам по себе, становится невидимой рукой.

Так что же такое этот «ресурс» в его новом качестве? И снова прислушаемся к так называемому обыденному языку: само это слово – «ресурс» – уже плотно, хотя так же незаметно, как и когда-то «доверие», вошло в наш повседневный обиход (очередной поклон Витгенштейну с его «обыденным языком» и «языковыми играми»!). Мы говорим: «ресурс влияния», «информационный ресурс», «временной ресурс», «человеческий ресурс», «финансовый ресурс», «трудовые ресурсы», «природные ресурсы», «интеллектуальные ресурсы», «ресурс социальной поддержки», «энергетические ресурсы», «институциональные ресурсы», «административные ресурсы» и т. д. и т. п. – всякий раз речь идет о некой предполагаемой возможности и сфере влияния. Однако до сих пор мы относились к этому понятию по большей части лишь как к некоему рубрикатору – мол, да, есть такие-то сферы, в которых реализуются те или иные возможности. И только в тот момент, когда под ресурсом начинает пониматься некая возобновляемая сила, способная это влияние в этой сфере реализовать в относительно неограниченной перспективе, ситуация меняется.

Возьмем для примера «информационный ресурс» – формально так, наверное, можно охарактеризовать любой блог с тремя подписчиками, маленькую районную газету, небольшой тематический сайт или просто официальный сайт любой организации (или даже просто сайт частного лица) – все эти «информационные ресурсы» так или иначе выполняют функцию информирования. Однако же мы предпочитаем использовать данное словосочетание не просто как формальный рубрикатор, а в тех и только тех случаях, когда мы хотим указать на тот факт, что этот ресурс способен оказывать на нас определенное влияние (или не на нас, если мы демонстрируем, как нам кажется, стоическую гражданскую стойкость и свободомыслие, а на общественное мнение, например). То есть само понятие ресурса предполагает теперь нечто большее, чем просто сферу и возможность, но также и силу. Когда мы говорим об «административном ресурсе» – мы не пытаемся сказать о том, что имеем дело с чиновником, который выполняет свои обязанности (хотя в этом, по идее, и заключается административный – администрирующий – ресурс), мы указываем на то, что столкнулись с силой, реализующей какую-то вполне понятную нам (по крайней мере, как нам кажется) задачу.

Итак, концепт «ресурса» необходимо рассматривать именно в этом специфическом смысле – как некую силу, которая в будущем будет влиять на реальность, даже создавать ее. И именно это делает «ресурс» в наших глазах привилегированной ценностью, ведь он, по существу, позволяет нам овладевать будущим, которое мы, по большому счету, даже не представляем (несмотря на то, что мы предчувствуем его сейчас, как никогда раньше в истории человечества). Предыдущие поколения или вообще не представляли себе своего будущего (не умели этого делать), или счастливо думали (последние пару веков – всё больше по наивности), что могут предположить то, каким оно будет, и, следовательно, к нему приготовиться. Мы же теперь хорошо знаем, что будущее способно меняться до неузнаваемости, а потому нет ничего «физического», что могло бы гарантировать нам удовлетворение наших потребностей в этом неизвестном и предстоящем нам будущем – деньги легко обесцениваются или «сгорают», предметы стареют (не ветшают, а именно стареют, как раньше говорили, «морально») – то есть выходят из моды, становятся некрасивыми, нефункциональными, неудобными… по сравнению с тем, что всё приходит и приходит им на смену. Иными словами, мы стали ощущать потребность не в чем-то конкретном сейчас (и в обозримой перспективе), что было бы вполне естественно, а в некой силе, которая будет способна удовлетворить наши потребности «завтра» (в неопределенном будущем) – только так можно справиться с этой тревогой, создаваемой в нас теперь предстоящим.

Иными словами, мы более не испытываем потребности в чем-то для своего настоящего (оно, это настоящее, так быстро стареет, утрачивает смысл, что мы теряем к нему интерес прежде, чем успеваем толком захотеть), мы живем предчувствием будущего, но оно не развернуто перед нами ясной (хотя бы и иллюзорной) определенностью, а разверзается зияющей беспросветностью пустотой. Именно «пустота» этого будущего (его непредсказуемость) заставляет нас думать о том, что «время остановилось», «история закончилась», «конец прогресса» и т. д. и т. п. (от Д. Белла – основателя теории постиндустриального общества, через Ф. Фукуяму с его «Последним человеком», до А. К. Секацкого с его «Последним витком прогресса») – мы просто не видим туда, словно бы уткнулись лбом в стену, но наши лобные доли миелинизированы, как никогда прежде в истории человечества, поэтому хотя мы и не видим (нам не видится, не представляется), мы предощущаем – темным валовым чувством, как сказал бы Иван Михайлович Сеченов. Что нам понадобится завтра? Без чего завтра мы не сможем обойтись? Что завтра окажется лимитирующей ценностью? Мы даже не задаем себе эти вопросы, но мы живем в страхе, подспудно изобретая ответы на них.